Падение Святого города - Страница 47

— Ваши сердца, братья! Спросите у них!

Вечно все кончалось призывом к сердцам. Хотя Конфас понятия не имел, что означает в данном случае призыв к сердцам, но он не ошибся, как хорошо вышколенная собака. Эти слова всегда вовремя подворачиваются на язык. Гениальность большинства людей заключается в умении находить причины для уже совершенных действий. Сердце всегда служит самому себе, особенно когда вера требует жертв. Именно потому великие полководцы призывают к единодушию в момент начала боя. А дальше все идет по инерции.

Вопрос времени.

— Ты Лев, — сказал Сомпас.

Затем, словно подставляя шеи палачу, воины опустили головы, прижали подбородки к красным лакированным нагрудным латам и так стояли целое долгое мгновение. Джнанский знак глубочайшего почтения.

Даже поклонения.

Усмехнувшись, Конфас развернул коня на приближающийся топот копыт. Что-то дикое, необузданное было в том, как они остановились перед ним, словно подчиняясь какой-то прихоти. Несмотря на разноцветные одежды и блеск лат, они казались призрачными и угрожающими. Не только из-за смуглого цвета опаленной пустынным солнцем кожи или из-за маслянистого блеска длинных бород, заплетенных в косички. В этих всадниках была ярость загнанного зверя. Их глаза сверкали безумной решимостью людей, которым некуда бежать.

На мгновение воцарилось молчание, заполненное фырканьем и храпом боевых коней. Конфас чуть не рассмеялся, представив, что его дядюшка встречается вот так со своим наследным врагом. Крот заключает сделку с соколами…

Перед лицом льва.

— Фанайял аб Каскамандри, — проговорил Конфас звонким глубоким голосом. — Падираджа.

Молодой человек, к которому он обращался, низко склонил голову: Фанайял по своему положению превосходил всех, кроме Ксерия или Майтанета.

— Икурей Конфас, — отозвался кианский падираджа напевным кианским выговором. Веки его темных глаз были насурьмлены. — Император.

Когда дождь прекратился, он оставил ее спящей в их постели. Серве. Ее лицо было столь же прекрасным, сколь ненастоящим.

Найюр вышел из своих покоев на террасу, глубоко вдохнул чистый послегрозовой воздух. Узкие улочки Джокты расползались вдаль, блестели под проясняющимся небом. Город напоминал большой амфитеатр с перевернутыми и выбитыми рядами. Найюр некоторое время смотрел на лагерь Конфаса на дальнем склоне напротив, представляя его себе как неизведанный берег.

Он вздрогнул от хлопанья крыльев. В стоявших вокруг лужах воды отразились трепещущие тени. Испуганные голуби пролетели над головой, устремляясь к месяцу, затем ринулись вниз, словно привязанные к террасе незримыми нитями. Тревожно воркуя, они скрылись внизу.

Где-то рядом послышался хриплый голос:

— Ты озадачиваешь меня, скюльвенд.

Демоны, как теперь знал Найюр, имеют много обличий. Они везде, они терзают мир своей разнузданной похотью. Птицы. Любовники. Рабы…

И прежде всего он.

— Убей Икурея, — ныл голос, — и псы сорвутся с цепи. Почему ты удержал свою руку?

Он обернулся к твари. К птице.

Найюр знал, что есть люди, поклоняющиеся птицам или, наоборот, проклинающие их. В Нансуре были священные павлины, кепалоранцы чтили лугового тетерева. При военных обрядах все айнрити приносили в жертву коршунов и соколов. Однако для скюльвендов птицы лишь помогали определить погоду, или указывали на то, что рядом волки, или возвещали смену времен года. А еще их ели, когда больше есть было нечего.

Так что это за тварь? Он поспорил с ней. Обменялся обещаниями.

— Ты твердишь мне об убийстве, — ровным голосом проговорил Найюр, — когда тебе следует заботиться о смерти дунианина.

Маленькое личико нахмурилось.

— Икурей плетет заговор, дабы уничтожить Священное воинство.

Найюр плюнул и повернулся к глади Менеанорского моря, по черной спине которого гигантский палец лунного света вел черту, разделяя воды надвое.

— Он нам нужен, чтобы найти другого… Моэнгхуса. Моэнгхус — более серьезная угроза.

— Дурак! — воскликнул Найюр.

— Я превыше тебя, смертный! — с птичьей горячностью ответила тварь. — Я из более жестокой расы. Ты не можешь постичь пределов моей жизни!

Найюр повернулся к птице боком, искоса глянул на нее.

— А почему? Кровь, что бежит в моих венах, не менее древняя. Как и порывы моей души. Ты не старше Истины.

Тварь едва слышно ухмыльнулась.

— Ты до сих пор не понимаешь их, — продолжал Найюр. — Прежде всего дунианин — это интеллект. Я не знаю их намерений, но я знаю вот что — они все превращают в инструмент для себя. И то, как они это делают, лежит вне пределов моего и даже твоего понимания, дермой.

— Ты думаешь, я их недооцениваю? Найюр отвернулся от моря.

— Это неизбежно, — пожал он плечами — Для них мы — почти дети, идиоты, только что вылезшие из чрева матери. Подумай об этом, пташка. Моэнгхус прожил среди кианцев более тридцати лет. Я не знаю твоих способностей, но вот что скажу: он превзошел их.

Моэнгхус… Даже произносить это имя было больно.

— Ты же сам говоришь, скюльвенд, что не знаешь моих способностей.

Найюр выругался и рассмеялся.

— Хочешь знать, что услышал бы в твоих словах дунианин?

— И что же?

— Позу. Тщеславие. Слабость, что выдает меру твоих сил и показывает множество направлений для атаки. Дунианин не стал бы опровергать твои заявления. Он даже подбодрил бы тебя в твоей уверенности. Он действует под прикрытием лести. Ему все равно, считаешь ты его ниже себя или своим рабом, пока остаешься в неведении.