Падение Святого города - Страница 104

104

Но те возможности, как он теперь знал, умерли задолго до него. Его путь был предопределен. На каждом повороте вероятности складывались, возможности усреднялись, развилки определялись заранее… Даже здесь, перед Шайме, он выполнял лишь одну свою задачу в клубке божественных расчетов. Даже здесь каждое его решение, каждое его действие подтверждало мрачный смысл Тысячекратной Мысли.

«Тридцать лет…»

Мягкая усмешка.

— Я вспомнил наш первый совет, — сказал он. — Так давно, в Андиаминских Высотах… — Все заулыбались в ответ на его печальную улыбку. — Помнится мне, тогда мы были пожирнее.

Смех, одновременно громогласный и интимный, словно их здесь всего десяток, а не тысячи, и они слушают старые шуточки любимого дядюшки. Он был их осью, они — его колесами.

— Пройас! — позвал он, усмехаясь, как отец радуется причудам любимого сына. — Я помню, как ты хотел выиграть противостояние с Икуреем Конфасом. Ты горевал, что тебе вечно приходится жертвовать принципами ради согласия, правилами ради политики. Ибо всю свою жизнь ты искал чистоты, чей отблеск видел, но никак не мог поймать. Всю жизнь ты жаждал сильного Бога, а не того, который затаился в скрипториях, неслышно нашептывая что-то безумцам.

«А теперь ты цепляешься за старые обычаи и оплакиваешь тяготы новизны…»

Келлхус посмотрел на графа Агансанорского. Тот сидел, словно юноша, охватив колени здоровенными руками.

— Готьелк, ты хотел всего лишь умереть прощенным. Вода твоей жизни высыхала, и ты везде чувствовал соленый привкус своих грехов. Каких только грехов не найдет у себя потомственный воин? И ты решил, что их груз слишком велик. Что лишь кровью можно хотя бы отчасти искупить свои деяния.

«Теперь же ты думаешь, что весы судьбы в моих руках, и осмеливаешься мечтать о тихой смерти…»

— А ты, Готиан, милый Готиан, хотел лишь одного: чтобы тебе сказали, что делать. Не для того, чтобы преклоняться пред кем-то, а чтобы исправить свою жизнь согласно Божьей воле. Несмотря на силу и влияние, тебя всегда терзало твое невежество. Ты не мог, подобно многим, притвориться всезнающим и успокоиться.

«И я стал твоим законом и откровением, уверенностью, которую ты искал».

Этот ритуал стал привычным. Келлхус открывал истину нескольким из них, заставляя всех остальных почувствовать: о них знают, за ними следят.

— Каждый из вас, — продолжал он, обводя взглядом собрание, — имел свои причины присоединиться к Священному воинству. Кто-то пришел ради победы, другие — чтобы искупить грехи, третьи — ради славы, четвертые — для мести… Но может ли кто-то из вас казать, что пришел ради Шайме?

Несколько мгновений он не слышал ничего, кроме стука их сердец. Словно десять тысяч барабанов.

— Ни единого?

То, что он сделал, было совершенно. Старик из Гима не ошибся. Флот Завета мог объявиться здесь в любой день, и адепты Гнозиса так легко эту войну не отдадут. Нужно закончить до их появления. Все должно стать неотвратимым. Если они не примут участия в деле, они не смогут решительно выдвигать свои требования. «Твой отец просил меня сказать тебе, — сказал тогда слепой отшельник, — что в Киудее есть только одно дерево…»

Вопрос в том, сумеют ли Люди Бивня победить без него.

— Никто! — вскричал он, словно выстрелил из арбалета. — Никто из вас не пришел ради самого Шайме, ибо вы люди, а сердца людей не просты. — Он переводил взгляд с одного лица на другое, призывая их узреть очевидное. — Наши страсти — трясина, и поскольку нам не хватает слов, чтобы назвать их, мы делаем вид, будто наши слова и есть истинные страсти. Мы меряем все нашими жалкими схемами. Мы проклинаем сложное и приветствуем подделку. Чего человек не отдал бы за простую душу, чтобы любить без обвинений, действовать без промедления, вести без сомнений?

Он увидел, как искра понимания сверкнула в тысячах глаз.

— Но такой души нет.

Говорить — как дергать за струны лютню чужой души. Говорить выразительно, с точными интонациями — играть сразу на всех струнах. Он давно научился говорить, не останавливаясь на значении слов, пробуждая страсти одним только голосом.

— Воистину, тут мы сталкиваемся с противоречием. Мы считаем это наказанием, препятствием, врагом, которого надо одолеть, а на самом деле это квинтэссенция наших душ. Подумайте о своей жизни. Хоть одно ваше побуждение было чистым? Когда-нибудь? Или это еще одна ложь, успокаивающая ваше ненасытное тщеславие? Подумайте! Есть ли хоть что-то, что вы сделали из любви к Богу?

Снова молчание, пристыженное и согласное.

— Нет. Нет ничего простого в ваших сердцах. Даже ваша любовь ко мне приправлена страхом, настороженностью, сомнением… Верджау боится, что утратит мое благоволение, потому что я трижды посмотрел на Гайямакри. Готиан отчаивается, потому что стремится отмыть всю свою жизнь. — Громогласный хохот. — Тени борьбы чернят ваши лица! Борьба. Значит ли это, что вы нечисты, нечестивы или недостойны? — Последнее слово прогремело как обвинение. — Или это значит, что вы просто люди?

В тишине прошумел ветер, и людские запахи заполнили его ноздри — горькая вонь гнилых зубов, смрад подмышек и немытых задов, приправленные бальзамом, апельсином и жасмином. И на мгновение ему показалось, что он стоит в огромном кругу обезьян, горбатых и немытых, глядящих на него темными тупыми глазами. Затем он увидел другой круг, совершенно иной. Там Люди Бивня стояли так, как они стояли сейчас, только спиной к нему, обратив взгляды наружу, а он был в их темном сердце — незримый и неразгаданный.

104