Падение Святого города - Страница 82

— Себя.

Снисходительный взгляд наставника.

— Ты уверен? Ты видишь себя своими глазами или просто видишь свои глаза? Отбрось предположения, Акка. Спроси себя, что ты видишь на самом деле?

— Свои глаза, — подумав, признал он. — Просто вижу свои глаза.

— Тогда ты не видишь себя.

Ахкеймион ошеломленно уставился на его профиль. Усмешка Келлхуса сверкнула хитрым озорством.

— Но где же ты, если тебя нельзя увидеть?

— Здесь, — сказал Ахкеймион после мгновенного замешательства. — Я здесь.

— А где это самое «здесь»?

— Оно… — Он на мгновение нахмурился. — Оно здесь… внутри того, что ты видишь.

— Здесь? Но как ты можешь быть здесь, — рассмеялся Келлхус, — когда здесь я? А ты — там.

— Но… — Ахкеймион выдохся и почесал подбородок. — Хватит играть словами! — воскликнул он.

Келлхус кивнул, и лицо его стало одновременно загадочным и озадаченным.

— Представь себе, — сказал он, — что ты охватываешь Великий океан во всей его огромности и складываешь в виде человека. Есть глубины, Акка, что уходят скорее внутрь, чем вниз, и предела им нет. То, что ты называешь внешним, на самом деле внутри, в тебе и везде. И где бы мы ни находились, оно всегда здесь. Куда бы мы ни шли, мы всегда находимся в одном и том же месте.

Метафизика, понял Ахкеймион. Он говорит о метафизике.

— Здесь, — повторил Ахкеймион. — Ты хочешь сказать, «здесь» — это место вне места?

— Именно. Твое тело есть твоя поверхность, ничего более. Точка, которой твоя душа прикасается к миру. Даже сейчас, когда мы смотрим друг на друга через это расстояние с двух разных точек, мы стоим в одном и том же месте, в том же нигде. Я вижу тебя своими глазами, а ты — моими, хотя и не знаешь этого.

Прозрение перешло в ужас. Ахкеймион начал заикаться.

— Мы… один и тот же человек?

И Келлхус несет такую дичь! Келлхус!

— Человек? Было бы точнее сказать, что мы одно и то же «здесь»… но в какой-то степени ты прав. Точно так же, как есть одно «здесь», есть и одна Душа, Акка, прикасающаяся к миру в разных местах. И ей почти никогда не удается осознать себя.

Нильнамешская дурь! Это, наверное…

— Это всего лишь метафизика, — произнес он в то же самое мгновение, когда Келлхус прошептал:

— Это всего лишь метафизика…

Ахкеймион разинул рот, совершенно выбитый из колеи. Сердце его колотилось, словно пыталось восстановить нормальный ритм путем бешеных прыжков. Какое-то мгновение он убеждал себя, что говорил один Келлхус, но отзвук слов остался на его языке. Тишина как будто выла от странного ужаса, рождая ощущение путаницы, какого он не испытывал никогда. Ощущение поверженной святыни… Так кто же из них говорил?

«Он есть я… Откуда он еще может знать?»

Как ни в чем не бывало Келлхус спросил:

— Скажи мне, почему одни слова создают чудо, а другие нет? Ахкеймион попытался вернуть себе ясность ума. Он сказал:

— Нелюди некогда верили, что именно язык делает колдовство возможным. Но когда люди начали повторять их песнопения на искореженных языках, стало понятно, что это не так.

Он глубоко вздохнул, понимая, что вопрос Келлхуса выявил невежество не только его, Ахкеймиона, но и всех существующих колдунов.

«Я и правда ничего не понимаю».

— Все дело в значении слов, — продолжал он. — Значения каким-то образом различаются. Никто не знает почему.

Келлхус кивнул и посмотрел на подол своего платья. Когда он поднял глаза, Ахкеймион не смог выдержать его сияющего взора.

— Слово «любовь», — произнес Келлхус, — означает ли оно одно и то же всегда, или у тебя для него другой смысл?

Вознаградить разум и ранить сердце. С Келлхусом всегда так.

— Что ты хочешь сказать?

— Что значения разные, потому что мы вспоминаем разное. Эсменет.

— Значит, ты предполагаешь, что чародейское слово напоминает о том, о чем не говорит слово обычное? — Ахкеймион спросил более горячо, чем намеревался. На лице его мелькнула насмешка. — Но о чем могут напоминать слова? Слова не…

Он запнулся от внезапного осознания: «Одна душа…»

— Не слова, Акка. Ты. Ты помнишь нечто такое, от чего слова становятся чудом.

— Я… я не понимаю!

— Понимаешь.

На глаза Ахкеймиона навернулись слезы. Он подумал о Багряных Шпилях, об их застенке в Иотии, о словах, распадавшихся под его растопыренными пальцами. И вспомнил смыслы, что грохотали в его груди и душе, вспомнил свою переворачивающую мир песнь. Она рождала огонь из воздуха, высекала искры света из мрака, уничтожала все, что оскорбляло его. Слова! Слова, что были его призванием, его проклятием. Слова, воплощавшие невозможное…

Его кара.

Может ли обычный человек сказать такое?

— Мы преклоняем колена перед идолом, — говорил Келлхус, — мы открываем объятия небу. Мы молим дали, хватаемся за горизонт… Мы ищем вне нас, Акка, то, что лежит внутри нас… — Он прижал руку к груди. — То, что лежит здесь, в этой Чистоте, которую мы делим.

Солнце пересекло алый порог. Воздух казался пурпурным, и руины окрасились в тускло-красный. Недавний ветерок превратился в нагретое солнцем дуновение.

— Бог, — сказал Ахкеймион не своим голосом. — Ты говоришь, что… что из наших глаз смотрит одна душа. Это Бог.

Даже осмысленно произнося эти слова, Ахкеймион что-то упускал в них, не мог осознать. Он обхватил себя за плечи, и по его крупному телу прошла дрожь.

— Мы все — Бог, — ответил Келлхус серьезно и сочувственно, как отец, утешающий побитого сына, — Бог всегда здесь, он смотрит твоими собственными глазами и глазами тех, кто рядом с тобой. Но мы забываем, кто мы, и начинаем думать, что есть другие: обособленные, отдельные, жалкие перед огромностью мира. Мы забываем… Но все забывают по-разному. — Келлхус пригвоздил его к месту неумолимым взглядом. — Тех, кто забывает меньше других, мы зовем Немногими.