Падение Святого города - Страница 27

— Во мне, — повторил экзальт-генерал. Найюр понимал, что Конфас пытается говорить презрительно, но его голос звучал испуганно.

— Я понимаю, — продолжал дунианин, — что твои слова рождены нетерпением. Что тебя раздражают перемены в Священном воинстве, связанные с моим присутствием. Сила, которую я дал Людям Бивня, угрожает твоим замыслам. Ты не знаешь, что дальше делать. Прикинуться смиренным, каким ты притворяешься с твоим дядей, или развенчать меня в открытую? И сейчас ты отрекаешься от меня в отчаянии, а вовсе не из желания показать всем, что я самозванец. Ты хочешь доказать себе, что ты лучший среди моих людей. Ибо в тебе, Икурей Конфас, живет отвратительная надменность. Уверенность в том, что ты есть мера всех остальных людей. Ее ты хочешь сохранить любой ценой.

— Неправда! — вскричал Конфас, вскакивая с кресла.

— Нет? Тогда скажи мне, экзальт-генерал, сколько раз ты мнил себя богом?

Конфас облизнул поджатые губы.

— Никогда!

Воин-Пророк скептически покачал головой.

— Разве место, которое ты занимаешь, не кажется тебе особенным? Продолжая лелеять свою гордыню перед моим лицом, ты должен претерпевать унижение лжи. Ты вынужден скрывать себя, чтобы доказать, кто ты есть. Ты должен умалиться, чтобы остаться гордым. И сейчас ты яснее, чем когда-либо в жизни, видишь это, но все равно не желаешь отказаться, отринуть свою мучительную гордыню. Ты путаешь страдание, порождающее страдание, со страданием, порождающим освобождение. Ты готов гордиться тем, чем не являешься, но отвергать то, что ты есть.

— Молчать! — взвизгнул Конфас— Никто не смеет разговаривать со мной так! Никто!

— Стыд не знаком тебе, Икурей Конфас. Он невыносим для тебя.

Конфас бешеными глазами обвел лица собравшихся. Зал наполнили рыдания — плач людей, узнавших себя в словах Воина-Пророка. Найюр смотрел и слушал. По коже его бежали мурашки, сердце отчаянно колотилось. Обычно он испытывал удовольствие от унижения экзальт-генерала, но сейчас все было иначе. Людей накрыл огромный стыд — тварь, пожирающая любую уверенность, обвивающая холодными кольцами самые пламенные души.

«Как он это делает?»

— Освобождение, — сказал Воин-Пророк так, словно его слово было единственной в мире открытой дверью. — Все, что я предлагаю тебе, Икурей Конфас, — это освобождение.

Экзальт-генерал попятился, и на невероятное мгновение показалось, что его ноги сейчас подогнутся и племянник императора падет на колени. Но затем из его груди вырвался невероятный, леденящий кровь смех, а по лицу скользнул отблеск безумия.

— Послушай его! — шепотом взмолился Готиан. — Разве ты не видишь? Он же пророк!

Конфас непонимающе посмотрел на верховного магистра. Его опустошенное лицо казалось ошеломляюще прекрасным.

— Ты здесь среди друзей, — сказал Пройас — Среди братьев. Готиан и Пройас. Другие люди и другие слова. Они разрушили чары речей дунианина и для Конфаса, и для Найюра.

— Братья? — вскричал Конфас — У меня нет братьев среди рабов! Думаете, он знает вас? Он говорит с сердцами людей? Нет! Поверьте мне, «братья» мои, мы, Икурей, кое-что понимаем в словах и людях. Он играет вами, а вы не понимаете. Он цепляет к вашим сердцам «истину» за «истиной», чтобы управлять самим током вашей крови! Глупцы! Рабы! Подумать только, я когда-то радовался вашему обществу! — Он повернулся спиной к Великим Именам и стал прокладывать себе путь к выходу.

— Стой! — пророкотал дунианин.

Все, даже Найюр, вздрогнули. Конфас споткнулся, как от толчка в спину. Его схватили, заставили обернуться, поволокли к Воину-Пророку.

— Убить его! — вопил кто-то справа от Найюра.

— Отступник! — кричали с нижних сидений.

И тут амфитеатр взорвался яростью. В воздухе замелькали кулаки. Конфас смотрел на них скорее ошеломленно, чем испуганно — как мальчик, которого ударил любимый дядюшка.

— Гордость, — сказал Воин-Пророк, мгновенно заставив всех стихнуть, как столяр смахивает стружку с верстака. — Гордость — это слабость… Для большинства это лихорадка, зараза, распаляемая чужой славой. Но для людей вроде тебя, Икурей Конфас, это изъян, полученный во чреве матери. Всю жизнь ты не понимал, что движет людьми вокруг тебя. Почему отец продает себя в рабство, вместо того чтобы удушить своего ребенка? Почему юноша вступает в Орден Бивня, меняя роскошь на келью, власть — на служение святому шрайе? Почему столько людей предпочитают отдавать, когда так легко брать? Но ты задаешь эти вопросы, потому что ничего не знаешь о силе. Ибо что есть сила, как не решимость отказаться от своих желаний и пожертвовать собой во имя братьев? Ты, Икурей Конфас, знаешь только слабость, и, поскольку у тебя нет решимости признать эту слабость, ты называешь ее силой. Ты предаешь своих братьев. Ты ублажаешь свое сердце лестью. Ты даже меньше, чем человек, но ты говоришь себе: «Я бог».

Экзальт-генерал в ответ выдавил шепотом «нет», и его шепот раздался по залу, отразился эхом от каждой стены.

Стыд. Найюр думал, что его ненависть к дунианину безмерна, что ничто не может затмить ее, но этот стыд, заполнявший все помещение совета, это унижение, от которого подступала тошнота, вытеснили его злость. Какое-то мгновение он видел не дунианина, а Воина-Пророка и испытал благоговение, на миг оказавшись внутри лжи этого человека.

— Твои полки, — продолжал Келлхус, — сдадут оружие. Ты перенесешь лагерь в Джокту и будешь ждать возвращения в Нансур. Больше ты не Человек Бивня, Икурей Конфас. Да ты никогда им и не был.

Экзальт-генерал ошеломленно моргал, словно его оскорбили именно эти слова, а не те, что были сказаны прежде. Найюр понял, что дунианин прав и Конфас действительно страдал от уязвленной гордости.